Людмила Улицкая "Зеленый Шатёр". Книга о взрослых и о взрослении, или есть ли жизнь после смерти вождя всех народов?

Похоже, что книга задумывалась именно о предпосылках становления диссидентства в СССР, но на мой взгляд это автору не совсем удалось. То есть нет, это как раз тот самый период, когда после смерти Сталина у многих "развязались языки", вернулись из лагерей политические ссыльные (и не только они, тысячи уголовников оказались на свободе), но об этом тоже как-то особо не упоминается. Всё это читается между строк. Знаете, роман я практически "проглотила" в один присест, но было нечто такое, что заставляло неоднократно обращаться к истрическим источникам.

Как-то не очень верилось в то, о чем написано в книге, хотя художественная литература - это не исторический документ, здесь вполне допустим авторский вымысел. И всё же меня больше поразило не время, не рассуждения о литературе, не различные школьные события и трения в педагогическом коллективе.

Меня буквально в ступор ввели вот эти два эпизода, характеризующие положение школьного образования в послевоенный период. Один и тот же учитель работал сначала в деревенской школе, потом переехал в Москву. Вот сравните, сначала описание деревенских учеников:

«Всё в Калинове было бедным, в изобилии только нетронутая робкая природа. И, пожалуй, люди были получше городских, тоже почти не тронутые городским душевным развратом.

Общение с деревенскими ребятами развеяло его студенческие иллюзии: доброе и вечное, конечно, не отменялось, но материя повседневной жизни была столь груба, и девочкам, укутанным в чиненые платки, успевшим до школы прибрать скотину и малых братьев-сестер, и мальчикам, летом тянувшим всю мужскую тяжелую работу на земле, – нужны ли им были все эти культурные ценности? Учеба на голодный желудок и потеря времени на знания, которые никогда и ни при каких условиях им не понадобятся?

Детство у них давно закончилось, они все сплошь были недоросшие мужики и бабы, и даже те, кого матери охотно отпускали в школу, несомненное меньшинство, как будто испытывали неловкость, что занимаются глупостями вместо настоящей серьезной работы. Из-за этого некоторую неуверенность испытывал и молодой учитель – и впрямь, не отвлекает ли он их от насущного дела жизни ради излишней роскоши. Какой Радищев? Какой Гоголь? Какой Пушкин, в конце концов? Обучить грамоте и поскорее отпустить домой – работать. Да и сами они только этого и желали.

Тогда он впервые задумался о феномене детства. Когда оно начинается, вопросов не вызывало. Но когда оно заканчивается? Где тот рубеж, начиная с которого человек становится взрослым? Очевидно, что у деревенских ребятишек детство заканчивалось раньше, чем у городских.»

А теперь их ровесники из обычной московской школы-десятилетки глазами всё того же школьного учителя, фронтовика и страстного любителя литературы XIX века.

« Самым интересным для Виктора оказалось общение с тринадцатилетними мальчишками. Они ничего общего не имели со своими деревенскими сверстниками. Эти московские мальчишки не пахали, не сеяли, не чинили конской сбруи, да и крестьянской ответственности за семью они не знали.

Они были нормальные дети – баловались на уроках, перекидывались шариками из жеваной бумаги, брызгали друг в друга водой, прятали портфели и учебники, жадничали, дрались, пихались, как щенята, а потом вдруг замирали и задавали настоящие вопросы. У них, в отличие от деревенских сверстников, все-таки было детство, из которого они неотвратимо выходили. Помимо прыщей, были и другие, с высшей нервной деятельностью связанные признаки их взросления: задавали «проклятые вопросы», мучились несправедливостью мира, слушали стихи, а двое-трое из класса даже писали нечто стихообразное….»

Не правда ли поразительное различие? И что немаловажно, это и до сих пор сохраняется. Не все могут отдать все силы учебе. Многие дети вынуждены подрабатывать, чтобы позволить себе хотя бы карманные расходы. Как ни странно - это приветствуется в определенных кругах, но эти же самые "круги" собственным детям стараются обеспечить счастивое детство, насыщенную удовольствиями юность и безоблачное будущее... Но это отступление от сюжета романа. Просто, как говорится, "навеяло".

Вот мы всё чаще говорим, точнее, пытаемся себя убедить в том, что национальность не имеет значения. И всё же это одна из причин задуматься. "Чистокровные" обычно вызывают подозрение, особенно если это представители всем известной национальности. Как ни мечтал Миха о филологическом институте, все знали, что его мечта неосуществима.

"Миха регулярно ходил на эти занятия, хотя по литературе был в классе первым. Он знал, что евреев на филфак не берут, но знал также, что ничего другого ему не нужно.

Старший двоюродный брат Михи, Марлен, дразнил его, предлагал помочь с поступлением в рыбный институт, уверял, что рыба для еврея гораздо более пристойная профессия, чем русская литература, и выводил этим Миху из себя."

И в противовес этой чистокровности и семейственности, свойственной некоторым нациям, приводится довольно подробная родословная школьного учителя, вокруг которого как раз и разворачиваются все эти события:

«Был Виктор Юльевич многокровка, носил грузинскую фамилию, писался русским, но русской крови в нем было немного. Дед-грузин был женат на немке – вместе учились в Швейцарии и родили там его отца Юлиуса. Родословная Ксении Николаевны, матери Виктора, была не менее экзотичной. Ее отец, произведение ссыльного поляка и еврейской девушки из первых ученых фельдшериц, обвенчался с поповной, и вот эта священническая кровь и была русской долей.

От грузинского деда он унаследовал музыкальность, от бабушки-немки, тщательно скрывающей свое происхождение и предусмотрительно объявившей себя швейцаркой в двенадцатом году, сразу по приезде в Тифлис, Виктор получил рациональный склад ума и хваткую память, от еврейского прадеда пышные волосы и тонкую кость, а от вологодской бабки светлые северные глаза.»...

«Чего в Викторе Юльевиче категорически не было – гордого чувства принадлежности к какому-нибудь народу, он ощущал себя одновременно изгоем и белой костью, а жидоедские эти времена были отвратительны ему более всего эстетически: некрасивые люди, одетые в некрасивую одежду, некрасиво себя вели.»

И потом ещё чего стоил его поступок (вернее проступок) с женитьбой на своей ученице, едва окончившей десятилетку. Ух, какую борьбу развернули против него одинокие незамужние учительницы, буквально забросавшие различные организации гневными доносами о растлении несовершеннолетней (ну и что, что он на ней женился, все подсчитали, когда же "это" произошло, если ребенок родился в начале декабря, то есть... и т.д.).

Основной сюжет романа можно трактовать по разному, каждый сделает свой вывод, но вот мне категорически не понравились рассуждения рефератного типа о литературе и декабристах. Многое из текста я бы (будучи редактором) убрала бы, как отвлекающее от основного сюжета. Хотя нет, совсем убирать этого не надо, но вот сократить, объединить с сюжетом, чтобы не было временами открооенно скучно читать (ну будто школьный учебник с прописными истинами).

Эту книгу я взяла для чтения после отзыва Ирины Полешенко в рамках читательского марафона "Отличная книга" по теме января "Цветные снятся сны"