Марина Степнова "Безбожный переулок"

Мне очень приятно, что 800-й юбилейный пост написан о самой интересной книге в рамках читательского марафона по теме декабря. Хотя, когда начинала читать, слегка была озадачена столь нелогичными (с точки зрения построения сюжета) скачками из одного времени в другое, от одного сюжета к другому. Даже не к сюжету, а какие-то отрывки воспоминаний, которые только потом, прочитав больше половины книги, начинаешь понимать. 

Опубликованная аннотация не совсем (на мой взгляд) соответствует действительности. Вот как это в книге:

"Главный герой новой книги «Безбожный переулок» Иван Огарев с детства старался выстроить свою жизнь вопреки - родителям, привычному укладу пусть и столичной, но окраины, заданным обстоятельствам: школа-армия-работа. Трагический случай подталкивает к выбору профессии – он становится врачом. Только снова все как у многих: мединститут - частная клиника - преданная жена… Огарев принимает условия игры взрослого человека, но… жизнь опять преподносит ему неожиданное - любовь к странной девушке, для которой главное - свобода от всего и вся, в том числе и от самой жизни…"

Вообще то, по идее, эти два человека вообще не должны были встретиться. Ну говорят же, что (по законам физики) одноимённые заряды отталкиваются. Оба живут в каком-то своём мире, у обоих было странное детство и очень странные родители и друзья. Хотя, друзьями, как таковыми, их и не назовёшь, просто по-другому быть не могло. 

Я бы назвала Ивана Огарева "выходцем из неблагополучной семьи". Внешне вроде всё выглядело благополучно, но вот эта нездоровая ненависть к отцу (красивому и спортивному) и какая-то несыновья жалость к матери (бледная бессловесная серая мышь) меня насторожила стазу.

Да и отношение родителей к сыну тоже какие-то ненормальные. Вот и получилось так, что сын в отце видел врага, отсюда и вот такие далеко нелицеприятные оценки его действий.

"(Отец) Приходил с работы, долго сидел в спальне в спущенных по щиколотки штанах, смотрел в стену, переживая какие-то свои взрослые, невиданные, неведомые неудачи. Потом шел на кухню и ел гречневую кашу, граненую, гнедую, прикусывая вместо хлеба кругляшом розовой докторской колбасы. Мне такого не давали. То есть давали, конечно, – но колбасу нельзя было есть как хлеб. И вместо хлеба тоже. Только – вместе. Считаные игрушки, потрепанные книжки, брюки, из которых я вырастал прежде, чем очередная получка добиралась до заветного кассового оконца отцовского завода.

Аскетический, выверенный инструментарий советского детства.

Ты уроки сделал?

Нет еще.

Ну что ты за лодырь, а! Непонятно только в кого. А хлеба купил?

Я стоял столбом, ожидая выдачи мелочи, – скомканная в кулаке авоська, ссаженные коленки, растоптанные бурые босоножки из «Детского мира». Слишком маленький и жалкий, чтобы протестовать.

Чего ждешь? Де-е-енег? С деньгами любой дурак может. А ты без денег купи. Рева-корова.

Зачем он так делал? Воспитывал мне характер? Пожинал судьбу?

Страшно даже сказать, как я его ненавидел.

И ничего. Ничего не изменилось до сих пор."

Да, детские обиды самые крепкие. И что бы там не случилось потом, как бы не повернулась судьба, то, что заложено с детства способно вырасти в огромные комплексы, особенно как в этом случае - авторитарный отец, и бессловесная аппатичная мать.

"Даже маленького его называли – Иван. Никогда по-другому. Иван-болван, принеси стакан, подай лимон, пшел вон! Отвратительно. Воспитывали настоящего человека. Вернее, воспитывал отец, начинял его, как рождественского гуся, тем, что сам считал разумным и съедобным. Мать все больше молчала. Была никто – тонкая, белесая. И квартира вокруг нее тихо зарастала тонкой, белесой пылью. Мать проводила по ней пальцем – вела по полировке яркую полосу, коричневую, жидкую, как будто живую. Потом роняла руку, словно уставала, оставив на серванте не то недописанную букву, не то тайный неведомый знак.

Все напрасно.

Все и правда было напрасно – убираться, шевелиться, жить."

И мальчишка протестовал как мог. Он находился простоянно в каком-то врутреннем напряжении, пытаясь найти какую-то тонкую ниточку, способную вытащить его из этого безобразного мира, по какой-то иронической нелепости растиражированной как "счастливое детство". 

"Отцовские запреты пересекали мир под самыми разными, порой немыслимыми углами – словно красные лазерные нити фантастической охранной системы. Шевельнешься, заденешь невидимый острый волосок, и сразу завоет со всех сторон, закричит, стебанет коротко и страшно – открытой ладонью. Детей было принято бить – все еще принято, в наказание, в угождение пращурам, в назидание потомкам. Девочкам полагалось определенное послабление – первая половая льгота, одна из многих. Их особо не лупили, то ли правда жалели, то ли оставляли это право будущему мужу – на сладкое, на потом. Огарев был мальчик. Всего несколько сотен лет назад отец вообще мог его убить. Имел полное право. Искореняя порок. Насаждая добродетель."

Я бы сказала, что отец был скрытым садистом, если бы не была показана другая его поведенческая линия. Как потом выяснилось (на похоронах матери), у отца была другая семья и другие дети, с которыми он был спокоен, уравновешен. Наверное потому, что эту вторую семью он любил. Любил тех других детей, потому что любил их мать. 

Но мне непонятно, почему так случается в жизни. Почему родители так жестоко относятся к своим детям от нелюбимых жен? Неужели таким образом мстят за годы вынужденного совместного проживания с нелюбимой? Возможно это из-за безденежья, когда приходится считать каждую копейку, чтобы содержать две семьи. Но как бы то ни было, мне кажется, что совершенно недопустимо такое обращение с детьми:

"Отпустив оплеуху, отец наклонялся – крепкие скулы, заштрихованные темной щетиной, прямой нос, пушистые, словно у девчонки, брови. Соболиные. Красивый, как с плаката. Спрашивал – понял за что? Проще было кивнуть, согласиться, прыгнуть, зажмурившись, через очередной горящий обруч. Иначе вслед за пощечиной следовала мораль. Отец ставил его между коленок, не дернешься, не пикнешь – на меня смотри, я сказал! глаза не отводи! – и кратенько, минут на сорок, заводил про ответственность, долг, права и обязанности каждого члена, про подохнешь под забором и вот я в твои годы. Огарев молчал, насупясь, ждал, когда все закончится наконец. Терпел. Оба они, конечно, терпели. В положительное подкрепление отец не верил. Хвалить ребенка – только портить. Ты понял, что я сказал? Тогда иди. Вырастешь – спасибо мне скажешь. Огарев выворачивался из железного коленного плена, смирившийся, но не укрощенный. Вырасти! Да. Этого он точно хотел. Но только не для того, чтобы сказать спасибо.

Мать не наказывала его никогда, но никогда – как отец – и не хвалила. Была тихая, бесплотная, ласковая. Светила отцовским отраженным светом, как луна. Сереженька, ты не устал? Сереженька, ты сегодня снова допоздна? Сереженька, ужинать будешь? Огарев ревниво ввинчивался, бодал макушкой материнскую ладонь, как наголодавшийся кот, – а я, а мне! – она гладила бездумно, рассеянно, не замечая. Отстраняла растрепанного «Доктора Айболита», протянутые кубики.

Погоди, сынок. Давай не будем мешать папе."

И вот тут мне не понятно такое рабское повинование мужу. Такая услужливость и готовность сделать всё для любимого по первому намёку. Мне показалось, что будь она хоть немного настойчивее, то такого не случилось бы. Надо любить себя, не позволять унижать, и не бояться говорить о своих желаниях. Возможно, в какой-то момент у матери возник какой-то внутренний протест, который она выразила просто невероятно глупым способом:

"... мать в тридцать лет взяла и обрезала волосы. Коротко, даже короче, чем под мальчишку. Лицо ее, и без того безжизненное, словно захлопнулось, как у безобразных придорожных святых, охранявших когда-то все перекрестки Европы. Отец заметил только через несколько дней. Присмотрелся, поморщился, пожал плечами. Ничего не сказал. Он-то как раз был красавец – широкоплечий, рослый, с полит-зачесом, который гнедым, как у Павки Корчагина, крылом падал на широкий светлый лоб. Вообще был похож на молодого Конкина – то же правильное честное лицо хорошего парня. Настоящего героя. И настоящего говнюка.

Утром, до завтрака, он, голый по пояс, кидал в кабинете круглые гири, играл мышцами, громко хекал.

Гладкий кабанчик.

Всякий раз, когда гиря хряпала об пол, мать вздрагивала, а Огарев мечтал, что пудовая металлическая капля проломит перекрытия и полетит вниз, к соседям, круша мебель, люстры, дефицитные хрустали, соседи вызовут милицию и отца посадят – ненадолго, лет на десять, этого вполне хватит, чтобы вырасти, чтобы просто перевести дух. Но соседей внизу не было, только шмыгали среди заросших пылью и паутиной лаг бесшумные крысы. Квартира была на первом этаже. Отца, коммуниста, парохода, передовика, никто никогда не посадит. Он будет всегда."

Нелюбовь. Вот как можно одним словом обозначить то, что происходит в семье. И эте нелюбовь очень сложно принять детям. Они то видят, что происходит за пределами семьи, видят, как общаются из сверстники с родителями и пытаются перенести хоть каплю того тепла и добра в эту нелюбовь. Но что может сделать ребенок, если он не находит поддержки.

"Отец словно загородил собой весь мир. Ему невозможно было понравиться, угодить – в принципе, как ни старайся. Маленьким Огарев пробовал. И не раз. Очень долго Огарев был уверен, что дело в нем самом, просто это он был такой никчемный, неловкий, плохо рисовал, падал с велосипеда, не так держал ложку – отец одним взглядом умел показать: нет, неправильно, бестолочь. Огарев торопливо перехватывал черенок – нет, снова не так. Опять. Бестолочь и есть.

Как именно правильно – отец не говорил никогда. Сам не знал, наверно. Вставал, отодвигал тарелку, уходил. Ни спасибо. Ни до свидания. Огарев едва мог припомнить, чтобы отец приласкал его, поцеловал, просто погладил по голове. Кошек же во дворе чесал – серых, вечно недовольных, ничейных. Хотя бы как кошку. Нет. Опять не дотронулся. Огарев физически ощущал, какой он свалявшийся, липкий, нескладный. Не прикоснуться. Слишком противно. Паршивый. Сам во всем виноват. Отец так и говорил. Ты сам во всем виноват. Всегда."

И вот ещё школа. Советская школа. Я выросла в советской школе, но у нас была нормальная семья, поэтому мне немножко непонятны вот такие взгляды на школу. Я была уверена, что всё, о чем учат в школе - это единственная правда, с которой мы вступаем во взрослую жизнь, и уверенными шагами идём по пути строительства коммунизма. Ну вот если не мы, то наши дети точно будут жить при коммунизме.

Однако, как оказывается, так думали не все. Иван Огарев как раз и попал в эту самую категорию.

"Родись Огарев в девяностые, он бы, несомненно, стал преступником – не мелким гопником, не шпаной, а именно преступником. Он быстро думал, ненавидел власть в любом ее проявлении и был зол на весь свет, включая самого себя. Идеальный питательный бульон для бессмысленного бунтовщика. Но советская школа, серенькая, районная, в три невысоких этажа, мигом управилась с угрюмым подростком при помощи самого нехитрого эликсира – высокие моральные принципы плюс унылая рутина. Ученикам вбивали в головы столько правильных и хороших вещей, что даже самый тупой индивид рано или поздно усваивал, что главное, ребята, сердцем не стареть, сам погибай, а товарища выручай, коллектив – всему голова, а родина-мать – зовет. В школе из молодого человеческого вторсырья сноровисто собирали порядочных людей, действительно порядочных, просто делали это по большей части спустя рукава и конвейерным способом."

Вот такой зачин у книги. Иван Огарев - человек вне общества, вне семьи, вне себя. У него очень странное восприятие мира, обострившееся в годы службы в армии. Вы смогли бы выстрелить в человека? Он смог. И ни капли не сомневался в том, что поступил правильно, так, как от него требовал устав. "Стой! Стерять буду" и на несоблюдение требований - очередь на поражение.

И пусть это было не в боевых условиях, просто на посту. И пусть это всего лишь мальчишка-подросток, напившийся до чертиков и попытавшийся стащить что-то на военном складе. Есть нарушитель. Есть устав. Он поступил так, как предписывает инструкция.

Он убил подростка. Ребенка. Поэтому он принял решение, стать педиатром. И лечить детей. Педиатр-мужчина это редкость, его буквально носили на руках, обожали все, и коллеги, и пациенты, и их безумно-чадолюбивые мамаши. Но ему этого не надо было. Он просто спасал жизни детей, тем самым расплачиваясь за ту, оборванную.

Странный человек. Очень странный. Но он такой не один. В клинике, в которую его переманил бывший однокурсник (ставший владельцем клиники) есть не менее любопытная личность - девушка на ресепшене со странным именнем Антошка. Вообще то она Анна Поспелова, но так зовут её близкие друзья.

Этой самой Антошке посвящена следующая часть книги. Тоже детство со всеми подробностями, рассуждениями, предположениями и детским взглядом на взрослую жизнь. У Антошки есть папа и мама. Внешне всё благополучно, но они как бы живут каждый своей жизнью, любя Антошку по-своему, так, как хочется им. А Антошка любила и маму, и папу, поэтому изо всех сил старалась радоваться тому вниманию, которое они ей оказывали. И пусть она не любила сладкую вату, её укачивало на карусели, но так как в понятии папы это было лучшее развлечение для девочки, не просто терпела, а делала вид, что всё это ей безумно нравится. Антошка немного странный ребенок, практически никогда не сопротивлялась родительской заботе. А ещё она видела больных людей. Тех, у кого с психикой было что-то не так.

"Антошка всегда любила лечить – с самого детства.

Это была не обычная малышовая возня с понарошку заболевшими игрушками. Нет, из любой кукольной груды она безошибочно выуживала самое несчастное существо – не хрестоматийного заласканного мишку с оторванной лапой, а действительного бедного, никому не нужного, жалкого уродца. Безобразного, едва узнаваемого зайца, пластмассового пустотелого пупса с неуловимым фабричным изъяном или оскальпированную куклу, навеки вывернувшую внутрь себя остановившиеся стеклянные глаза. Идеальная, кстати, модель для иллюстрации шизофрении. Став Анной Николаевной, Антошка убедилась в этом не один раз.

Определив самого безнадежного пациента, Антошка спокойно, деловито, без малейшей жалости принималась за лечение, тоже совсем не детское. Вместо того чтобы перевязывать, ощупывать, спрашивать, что у нас болит, отрезать воображаемый аппендикс или как-то еще подражать взрослым, настоящим врачам, она просто крепко прижимала увечную игрушку к себе и несколько минут сидела, очень серьезная, очень ответственная, кажется, даже почти не дышала.

Что ты застыла без толку, Антошка? – спрашивала мама, выглядывая из кухни. – Разве так играют?

Антошка сердито хмурила брови – короткие, прямые, в одну линию с тоже прямой короткой челкой.

А я не играю, отвечала она. Я – лечу!

Ну кто так лечит? – удивлялась мама, она была училка (надо говорить правильно – педагог!) и потому, раскрутив ежедневный воспитательный маховик, не могла остановиться даже вечером, дома."

В школе она тоже вела себя немного странно, но тем не менее решила поступать в медицинский институт. Подготовка её была выше всяких похвал, но на экзамен она так и не попала, потому что уже практически на пороге аудитории, где ей предстояло сдавать экзамен, встретила странную женщину...

Вообще странные люди встречались ей часто, и она каким-то особым чувством выделяла их из толпы, хотя другие этого совершенно не замечали.

И вот Иваг Орагев и Антошка Поспелова оказались в одном месте, в одно время и между ними вспыхнуло какое-то чувство. Правда, оно было по-разному воспринято.

"Вы медик? – Огарев посмотрел недоверчиво, словно на неведомой планете, среди комков говорящей слизи и лиловых сполохов, вдруг увидел человека разумного. Своего. Антошка вымученно улыбнулась – да какое там. Просто сочувствующий. Нахваталась там и сям. Знаете, как бывает?

Знаю, подтвердил Огарев. И просто спросил – экзамены в мед завалили? Да?

Антошка кивнула – и снова заплакала. Только уже тихо. Завалила. Всю жизнь мечтала стать врачом, Иван Сергеевич. Всю жизнь – и вот! Она развела руками – пустыми, никому не нужными, бездарными.

Ничего, сказал Огарев мягко. Фенибут еще не с тем справлялся. Я сам его после армии принимал. Отличная, скажу вам, вещь. Как будто в танке сидишь. Тихо, тесно, тепло. И глубоко плевать на все, что снаружи.

И стрелять можно? – восхитилась Антошка совсем по-детски.

Нет, сказал Огарев очень серьезно. Стрелять, к сожалению, нельзя. Пойдемте, я вас провожу. А то поздно. Еще на кого-нибудь по дороге накинетесь, чего доброго.

Не накинусь, сказала Антошка. Таких, как вы, больше нету. Вообще.

Кто бы мог противиться этому? Какой мужчина?

Спустя месяц они поженились.

Счастливейший из дней.

В клинике им преподнесли набор тефлоновых сковородок и фритюрницу. Огарев бегло осмотрел впопыхах снятую однушку – ощетиненную, жутковатую, как любое съемное жилье. Сказал – у меня одно условие, Аня. Только одно. Никаких детей. Антошка закивала быстро-быстро, как собачка, игрушечная, покорная, намертво приклеенная к поверхности, с которой ни спрыгнуть, ни вырваться, ни спастись. Никаких детей. Господи. Акушерство и гинекология. Да зачем они вообще нужны?!"

Да, кому нужны дети. Уж точно не им, которые не знали, что такое детство. Которые не знали, что делать с детьми? Поступать так, как, как поступали с ними родители, или изобретать что-то своё. Но для этого не было ни времени, ни желания. Была жизнь. Взрослая жизнь, менять которую не имело смысла. Для них. Особенных.

А потом появилась Маля. Молодая и беззаботная. Совсем из другого поколения, но тоже с покалеченным детством. И всё перевернулось...

Это далеко не всё, о чем рассказывается в книге. Я как всегда выбрала небольшую сюжетную линию, выдернула цитаты из контекста, предстатвила так, как показалось мне. Возможно, у вас сложится совершенно другое восприятие книги. Но вот мне показалось, что тема не счастливого детства и последующие за этим события очень важны.

Советую всем прочитать книгу Марины Степновой "Безбожный переулок"

https://knigi-for.me/books/proza/russian-contemporary/page-1-237272-marina-stepnova-bezbozhnyi-pereulok.html